История и перспективы небоскребов

Вверх!

Небоскребы — особая архитектурная форма, возникшая в конце XIX века и снискавшая славу чуда света в XX веке. Современный мир смотрит на небоскребы с подозрением, поскольку видит в них не только технологический прорыв, но и угрозу традиционному порядку вещей. Архитектурный критик Мария Элькина рассуждает о слабых и сильных сторонах высотного строительства.

Много тысяч лет назад в поселении, которое археологи назвали Чатал Хююк, хижины стояли в несколько уровней — не прямо друг над другом, а лесенкой. Устройство пространств было сходно с тем, что сегодня встречается в бедных самооргани­зованных поселениях Азии и Латинской Америки. Поскольку население Чатал Хююка жило в основном не сельским хозяйством, а торговлей ножами из обсидиана, людям не нужны были свободные земли вокруг каждого жилища — они могли позволить себе большую тесноту.

В 2600-е годы до нашей эры жрец Имхотеп, который по совмести­тельству был архитектором — первым в истории, чье имя нам известно — догадался до простейшего, на первый взгляд, конструктивного решения. На гигантскую плиту, традиционно украшавшую место погребения фараона, он предложил поставить другую, меньшего размера. На нее — еще одну, и так далее. Высота здесь была уже не обстоятельством быта, а символом величия и бессмертия короля Джосера. На протяжении нескольких тысячелетий с этого момента высота архитектурных сооружений так или иначе оставалась знаком покорения высот, невообразимых человеческих достижений, даже в тех случаях, когда формально речь шла о храмах. Мы как-то естественно воспринимаем то обстоятельство, что Вавилонскую башню люди хотели возвести до небес, а не, например, до горизонта. Думается, тут сказалось не только представление, что именно на небе обитает Бог (или боги), но и стремление к преодолению препятствий: технологически высокую постройку обеспечить куда сложнее, чем широкую.

139 метров самой известной из египетских пирамид, пирамиды Хеопса, долгое время оставались абсолютным высотным рекордом. Дело в том, что после определенной отметки сооружение становилось настолько массивным, что рушилось от собственного веса. Чтобы строить выше, нужно было научиться делать конструкции более легкими. В этом отношении значительно продвинулись римляне, но прорыв совершился в XII веке в еще не вполне урбанизированной Европе. Главным достижением готической архитектуры традиционно считается витраж, широкий цветной оконный проем. Его появление стало возможно благодаря изобретению каркаса, то есть распределению нагрузок по «скелету» здания. Вплоть до второй половины XIX века самыми высокими сооружениями мира оставались готические соборы.

Главным достижением готической архитектуры традиционно считается витраж, широкий цветной оконный проем. Его появление стало возможно благодаря изобретению каркаса, то есть распре­делению нагрузок по «скелету» здания. Вплоть до второй половины XIX века самыми высокими сооружениями мира оставались готические соборы.

Исследователи и обыватели неоднократно замечали, что небоскребы берут на себя ту же роль доминанты, что и средневековые колокольни, но не несут сакрального смысла. Это верно, но и в Средневековье башни часто играли роль практическую. Во-первых, сами колокольни существовали и для красоты, и как средство связи. Они позволяли сообщать важную информа­цию жителям городов и предместий в отсутствие современных средств связи. Потом, коло­кольни были вовсе не единственными доминантами ранних европейский городов.

Вид на Болонью или Флоренцию в XII столетии чем-то очень походил на виды Манхтеттена или Чикаго 1930-х годов. Силуэт города почти полностью состоял из башен, стоящих слишком близко друг к другу. Все они принадлежали частным владельцам и позволяли им защищаться друг от друга и внешнего врага. С введением самоуправления и законов, защищающих от преступлений одинаково всех жителей городов, башни стали сносить, муниципалитеты попросту запрещали их.

 Вид на Болонью или Флоренцию в XII столетии чем-то очень походил на виды Манхтеттена или Чикаго 1930-х годов. Силуэт города почти полностью состоял из башен, стоящих слишком близко друг к другу. Все они принадлежали частным владельцам и позволяли им защищаться друг от друга и внешнего врага.

Есть все основания утверждать, что башни Болоньи XII века и небоскребы Манхэттена XX века имеют общую природу: те и другие являются результатом свободы частной инициативы. Значит ли это, что небоскреб вовсе не был открытием и прорывом, которым его привыкли считать? Нет, не значит, поскольку суть изобретения не состояла в высоте как таковой. Первый в истории небоскреб, здание Страховой компании 1885-го года, состояло всего из десяти этажей и было 42 м в высоту. По сравнению с построенной несколько лет спустя 300-метровой Эйфелевой башней, рекорд, вроде бы, не стоил особенного внимания. Тем не менее, он произвел революцию в отно­шении устройства наших городов. До тех пор высотные сооружения могли вмещать в себя очень скромное по сравнению с их размерами количество жильцов. В литера­туре и фольклоре чаще всего фигурирует один обитатель, но и в жизни их редко бывало значительно больше.

Чудо небоскреба заключалось в том, что абсолютно все его уровни оказались пригодными для жизни. Этому способствовало изобретение лифта несколькими десятками лет ранее, а также появление достаточно мощных насосов, которые могли бы снабжать водой верхние этажи.

Наследницами средневековых колоколен следовало бы считать радио- и телебашни, выполняю­щие схожую функцию. Небоскребы радикально изменили жизненный уклад. Благодаря им количество жителей на ограниченном участке земли потенциально многократно увеличилось.

Несмотря на всю критику, которая обрушилась на небоскребы, объективных аргументов за них чуть ли не больше, чем против. Профессор экономики из США Эдвард Глейзер относится к числу тех, кто видит в высотных зданиях не проклятие земного шара, а его спасение. В качестве аргумента в пользу своей точки зрения, он замечает, что расселение всех обитателей высотных домов в малоэтажные — пусть даже с небольшими частными садиками у каждого — привело бы к экологической катастрофе.

Впрочем, мир дожил, очевидно, до того момента, когда следует обсуждать не вред и пользу от небоскребов в принципе, а способ их интеграции в городскую ткань.

Уникальность Нью-Йорка состоит в том, что он представляет собой гибрид между городом небоскребов и традиционным европейским городом. По закону 1916-го года высотная часть любого здания могла занимать только четверть от его площади, а это значит, что дома выходят на красную линию довольно обычным фасадом. Если посмотреть на знаменитое Эмпайр-стейт-билдинг, много лет сохранявшее статус самого высокого здания в мире, можно и не заметить в нем ничего сверхестестеннного.

Профессор экономики из США Эдвард Глейзер относится к числу тех, кто видит в высотных зданиях не проклятие земного шара, а его спасение. В качестве аргумента в пользу своей точки зрения, он замечает, что расселение всех обитателей высотных домов в малоэтажные — пусть даже с небольшими частными садиками у каждого — привело бы к экологической катастрофе.

Другой вариант размещения небоскреба — одиноко посреди зеленой площадки. Так стоит башня Сезара Пелли в Бильбао. Урбанисты считают подобную ситуацию крайне неудачной, поскольку она выхолащивает привычную городскую жизнь. Что бы ни происходило внутри здания, вокруг него не происходит ничего или почти ничего. Страшно в первую очередь не то, что небоскреб отбрасывает тень, а то, что он концентрирует городские активности внутри себя, лишая улицы и площади города их естественных функций. Еще хуже когда группа небоскребов находится слишком близко друг от друга — как в Москва-Сити, например. Издалека силуэт оказывается очень впечатляющим, но среда внутри довольно бедная.

Изменить положение вещей можно, организуя вокруг них оживленные публичные пространства. Так, например, Sony Center в Берлине замыкает в себе небольшую площадь, накрытую сверху легчайшим куполом, и она остается людной даже тогда, когда погода не способствует оживлен­ности улиц. Норман Фостер сделал вокруг здания Mary Axe внутреннюю галерею с выходами на улицу — современный аналог знаменитых арочных портиков в Болонье, закрывающих от солнца и осадков, но не от свежего воздуха. Рядом с Лахта Центром в Петербурге будет построено меньшее по размеру здание с остекленным атриумом и пешеходная набережная.

Тем не менее, если исходить из того, что небоскреб является не недоразумением, а новой нормой, неверно думать об усложнении его структуры только на уровне земли. Допустим, этажей в здании 60, и тогда общественные пространства на уровне земли полноценно обслуживают в лучшем случае нижние 10-12.

Очень часто в Азии (и куда реже в Европе) строительство районов небоскребов сопровождают строи­тельством тротуаров для пешеходов на уровне второго этажа и выше. Делается это потому, что одновре­менно с высотным строительством возникает проблема перенаселен­ности, а вместе с ней и необходи­мость обеспечивать возможности для очень больших транспортных потоков. Для человека, воспитанного в европейской традиции, потеря уровня земли как точки отсчета справедливо кажется невосполнимой. С другой стороны, именно в понимании того, что жизнь должна быть разнообразной не только на первых этажах, а вообще на всех, и кроется глобальное решение проблемы небоскреба. Выступы, террасы, переходы, сады — благодаря развитию технологий строительства все это стало возможно практически на любом уровне. Небоскреб может быть сложно организованной композицией из вертикалей и горизонталей.

Раз уж рост городов ввысь неизбежен, то нужно сделать вертикальную структуру настолько же сложной, как и горизонтальную. Критериями можно пользоваться теми же, что и на плоско­сти. Рационально важна сложная структура пространств, разнообразие функций, удобство переходов, комфортные для пешехода расстояния и масштабы, зелень, общественные зоны. Самое сложное, тем не менее, заключается в воспро­изводстве иррациональной соста­вляющей города – его способности порождать случайности. В идеале в небоскребе должно каким-то образом присутствовать то, что мы называем атмосферой места или характером. Чтобы это могло возникнуть на высоте двухсот или четырехсот метров, необходима привычка, восприятие высотного сооружения не как диковинки, а как места обитания.